Окно в доме напротив - Кирилл Берендеев

– Дело не в огласовке, – тотчас же возразил он. – Как и любой другой мертвый язык, древнеарамейский вполне достаточно изучен для того, чтобы определить почти со стопроцентной вероятностью, чему соответствует тот или иной символ, то или иное слово или понятие. Вовсе не обязательно знать, как они читаются, чтобы составлять из букв слова, а из слов – предложения. Вместо этого необходимо знать историю языка, его культуру, традиции и так далее. Моя поэма основана на языковых особенностях литературы того времени, где главное выдержанный ритм, а не слаженные окончания.

– Я уже заметил. Мне только интересно, каким образом вы можете понимать этот набор букв.

Молодой человек улыбнулся.

– Сила привычки. Так же, как и вы читаете текст на русском, я понимаю его на древнеарамейском. Не имеет значения, что абзацных отступов, запятых и точек пока еще нет. Существуют традиции в построении предложений, определенные синтаксические конструкции, штампы, обороты и так далее. Кроме того, некоторые знаки при написании в конце, середине или начале слова имеют различный вид, вот как этот, например, – он перегнулся через стол и ткнул пальцем в середину рукописи. – Это тоже облегчает понимание. А вообще, когда привыкаешь писать, перестаешь обращать внимания на такие мелочи. Я изучал этот язык больше десяти лет, кое-чего в нем достиг, раз уж смог написать «Бар-Решуба», – не без гордости закончил молодой человек.

Тысячи вопросов теснились в моей голове. Но мой собеседник вновь опередил меня.

– И, знаете, что бы мне хотелось больше всего? Не смейтесь, пожалуйста, просто услышать, как звучит моя поэма в устах хранителя этого языка, человека, думающего, разговаривающего и слушающего только его. Подарить ему это произведение, услышать его замечания и комментарии к написанному и услышать, наконец, язык, который мертв почти две тысячи лет.

– У вас единственная возможность, – широко улыбнувшись, заметил я, – отправиться туда, в ваш Самаль века эдак восьмого-десятого до рождества Христова и услышать.

Он кивнул в ответ.

– Разумеется, вы правы. Именно для этого первый вариант рукописи я начертал на пергаменте. Вам же предоставлен вариант на бумаге, пускай и мелованной.

Тон его слов показался мне чересчур уверенным, мысли, которые я гнал в течение всей нашей беседы, вновь заняли главенствующее место в голове.

– И что же вы сделаете с первым вариантом? – пытаясь все так же широко улыбаться, спросил я.

– Кажется, вы начинаете сомневаться в моем душевном равновесии, – мрачно изрек молодой человек, – Но на самом же деле, – нет, не надо оправдываться я все вижу! – на самом деле существует такая возможность. Более того, не далее как сегодня, я воспользовался ей, дабы попасть к вам.

Я ожидал, что он извлечет откуда-нибудь хитроумный приборчик, какую-то машинку, которая, по его словам, и позволила встретиться со мной, преодолев разницу во времени, в прямом смысле этого слова, но молодой человек ничего не показал, только широко улыбнулся.

– Вы ждете чуда, – промолвил он. – Вы всегда ждете чуда, всегда и везде, но не хотите просто верить словам, доводам, сколь бы не были они убедительны. В самом деле, что может измениться за столь короткий срок в человеке? Ничего.

– Нет, – попытался возразить я. – Отчего вы так…

Но молодой человек прервал меня взмахом руки.

– Я согласен, нет смысла верить всему, что говорят. Слова порой бездоказательны. Порой бессмысленны. Знаете, тогда, раз уж на то дело пошло, я хочу вам кое в чем довериться. Это связано с моим путешествием в Переднюю Азию. Только прежде обещайте сделать кое-что взамен.

– Если это будет в моих силах, – осторожно ответил я.

– Да. Разумеется, в ваших, иначе я никогда бы не осмелился потревожить вас своей просьбой.

– Так я вас слушаю.

– Видите ли, – молодой человек склонился ко мне, его невыразительное лицо оказалось буквально в нескольких сантиметрах от моего, – я хочу услышать имя бога.

– Какого бога? – не понял я.

– Того самого, единственного. Бога иудеев. Только не говорите, что знаете его настоящее имя. Яхве, Саваоф, Иегова, Шаддай – это все производные, имена имен, а настоящее имя произносилось только в запретной комнате Храма, и только первосвященник имел право обратиться с его настоящим именем раз в году, в день искупления, наступающий после «десяти дней страха», в Йом-Кипур. Остальным не дозволялось знать имя, лишь начертание и имя имени, которое следует произносить, когда встречается это начертание. То, что позднее греки назовут тетраграмматоном.

Он схватил ручку с моего стола и быстро начертал в углу своей рукописи четыре латинских буквы YHVH.

– Приблизительно тетраграмматон означает то, что обладатель этого имени был, есть и пребудет вечно, – быстро произнес он. – Именно эти буквы стояли в библейских текстах или в литургических песнопениях. И дабы не осквернять священное имя частым произнесением, было придумано имя имени – «адонай». Когда в тексте встречалось обращение к богу, правоверные иудеи восклицали: «адонай элохим!», то есть «Господь бог!». Правда, «элохим» множественное число, по традиции перешедшее из вавилонского пленения…

На некоторое время воцарилось молчание. Я медленно переводил взгляд с латинских букв на молодого человека, сгорбившегося в кресле напротив; он теребил пустую папку, не желая ничего добавить к своим словам. Наконец, я решился.

– Так что же я…

– Просьба очень простая, – тут же откликнулся молодой человек. – Я прошу вас сохранить эту рукопись до моего возвращения. И все. Положите ее в сейф, пускай она полежит там некоторое время. А когда я вернусь… я позвоню вам…. Ну, например, по этому телефону, – и он показал на черный дисковый аппарат. – Только, пожалуйста, дождитесь меня, обещайте. Я вам прочту эту рукопись.

– Хорошо, обещаю. Но вы же не знаете его номер. Да и к тому же это – «вертушка».

– Ничего страшного, это не так важно. Для меня куда важнее сделать две вещи: услышать свою поэму из уст песнопевца и узнать имя бога, надо только попасть в еврейское поселение во время Йом-Кипура. Иврит, кстати, очень много перенял от арамейского, особенных проблем у меня быть не должно.… Да, прошу вас, уберите рукопись.

Я повернулся к сейфу, открыл его, развернулся за рукописью и уже не обнаружил в кресле молодого человека. Он решил исчезнуть, должно быть, что бы оградить себя от моих новых вопросов. Рукопись я немедленно положил в сейф, теперь, согласно уговору, мне осталось только дождаться возвращения молодого человека.

Трудно сказать, сколько времени прошло с той поры. Много, очень много. Здание редакции снесли, сам журнал так же перестал существовать; изменился язык, на котором я говорил и говорю, наряды и обычаи, архитектура и культура, стала иной наука и религия, сменился и народ и город. А я все так же храню в своем проржавленном сейфе заламинированную рукопись на древнеарамейском и тот старый дисковый телефон, по которому мне должен позвонить молодой человек. Пускай аппарат и лишен шнура и штекера, это не имеет значения. Для посланца того, кто хочет найти свое имя, не нужно никаких средств связи, чтобы связаться со мной.